Эльза кладет руку ей на живот. И чувствует, как мышцы под ее ладонью напрягаются и снова расслабляются.

– Дагни, – говорит Эльза своей спутнице. – Биргитта вот-вот родит. Нам надо доставить ее к Катарине.

Она произносит это, к собственному удивлению, очень спокойно. Биргитта вроде не должна понять ее, но это каким-то образом происходит, поскольку Эльза слышит за спиной удивленный вздох.

– Но как… – мямлит Дагни.

Эльза лишь качает головой. Затем протягивает руку и гладит Биргитту по мокрым волосам. В обычном случае бедняжка пришла бы в бешенство от чужого прикосновения, но сейчас она напрочь не реагирует на него.

Ее голос снова начинает набирать силу. Каков промежуток между схватками? Уже невелик… Самое большее четыре-пять минут. Времени почти не осталось.

– Этого я не знаю, – говорит Эльза. – Но у нее уже отошли воды. Нам надо спешить.

Я все еще сижу на полу, когда Макс входит в кабинет медсестры.

– Алис? – говорит он; сейчас его голос не дрожит.

– Я здесь.

Я держу фотографии в руке. На верхней из них остался отпечаток моего большого пальца; он явно виден на глянцевой поверхности.

Свет, падающий в комнату с улицы, уже начал меняться, становиться теплее и мягче. Он пытается проникнуть во все углы комнаты и заставляет блестеть осколки стекол, оставшиеся в оконных рамах. Когда я поднимаю глаза на Макса, он кажется мне красивее, чем выглядел в резком свете утреннего солнца, несмотря на глубоко посаженные ввалившиеся глаза, рану на подбородке и грязную одежду, болтающуюся на его худом теле, как на вешалке.

– Посмотри, – говорю я апатично и протягиваю ему обнаруженные мною снимки.

Их всего четыре. Два резких, два мутных. На них новорожденный ребенок. На первых двух видно, что его уже вытерли, но следы чего-то темного по-прежнему заметны на пухлых ручонках и одной маленькой полной ножке. На одном из четких снимков малыш голый и снят сверху. На втором он находится в объятиях Эльзы, чье лицо видно вплоть до линии волос. На этой фотографии она где-то на тридцать лет старше, чем на той, которую оставила мне бабушка. Глаза у нее запавшие, рот еле выделяется на бледном лице.

Примерно так сейчас выглядит Макс, если присмотреться. Да и я наверняка тоже.

– Кто это? – спрашивает Макс слегка растерянно. Он стоит за моей спиной; его тень падает на меня, когда он наклоняется посмотреть снимки.

– Кристина Лидман, – объясняю я. – Биргитта Лидман была матерью ребенка, найденного в этой комнате. А значит, бабушкой Туне.

– Кто… – начинает он.

– Убогая Гиттан, – говорю я тихо. – Посмотри. Фотографии датированы восемнадцатым августа тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.

Я изучаю два мутных снимка. Они не в фокусе, но все равно можно понять, что на них.

На одном – тот же ребенок, вид сбоку. На другом – он лежит на обнаженной груди. Она принадлежит женщине с большим нескладным телом, чье лицо повернуто в сторону и скрыто длинными черными волосами, спадающими ниже плеч.

– Где ты нашла это? – спрашивает Макс.

Кивая в сторону письменного стола, отвечаю:

– Среди медицинских карт.

Все еще открытая папка лежит передо мной. Каракули на клетчатой бумаге расплываются перед моими глазами. Я не хочу читать написанное там, но заставляю себя делать это. Мне надо как-то отвлечься от ужасной истины, давящей на меня тяжелой ношей, грозя утопить в пучине отчаяния: Эмми мертва, и это моя вина. Туне исчезла, пропала, не в состоянии контролировать себя, и это тоже моя вина.

Там не особенно много информации. Вес и рост малышки. Я не знаю, что считается нормой для новорожденных, но, на мой взгляд, приведенные в папке цифры как раз таковы. Имя. «Кристина Лидман». Так, значит, ее звали сначала… До того как она превратилась в Хелену Гримлунд.

Мне становится интересно, что сказала бы мать Туне, если б увидела свои детские фотографии. И какой реакции можно ждать от Туне.

В самом низу написано: «Отец: Неизвестен».

Они, значит, не догадались.

Все сходится. Очень логично.

Мальчишка, с которым жестоко обращались в детстве, превращается в склонного к насилию молодого мужчину, обожающего подчинять себе беззащитных. Тех, кто младше и слабее его. И не в состоянии защищаться. Свою двенадцатилетнюю кузину. Девушку из бедной семьи. Тех, кого никто не стал бы слушать.

А Убогая Гиттан подходила ему, пожалуй, более чем кто-либо иной…

Я закрываю папку. У меня в руках сенсация. Бомба. С ней мой фильм был бы просто обречен на успех.

Но это больше не играет никакой роли. Абсолютно никакой. Все бесполезно. Поскольку не будет никакого фильма. Никто ничего не узнает.

Все впустую, потому что Эмми мертва.

– Ты нашла, во что завернуть ее? – тихо спрашивает Макс.

Действительность неумолимо напоминает о себе.

– Я собиралась проверить шкаф, – отвечаю так же тихо, показывая пальцем.

Макс без лишних слов подходит к нему и изучает дверцы.

– Заперт, – констатирует он.

Я тянусь вперед и выдвигаю нижний ящик письменного стола. Там лежит маленький красивый латунный ключ на витом шнурке.

Я беру его и направляюсь к шкафу. Ключ входит в замок и поворачивается так легко, что мне кажется – это рука следует за движением ключа, а не наоборот.

Внутри царит идеальный порядок. Бинты и пластыри разложены по маленьким ящикам, а нижняя часть заполнена полотенцами и простынями. Я беру верхнюю и какое-то мгновение держу ее в руках. Хлопчатобумажная, белая, немного пожелтела от времени и еле слышно похрустывает, как бывает с простынями, когда они хорошо отглажены; ее края украшены вышивкой в виде мелких белых цветов.

Эмми она понравится. Она всегда любила старые, винтажные цветастые вещи, контрастировавшие с ее потертыми джинсами и уродливыми футболками.

Эмми она понравилась бы.

Но ей никогда ничего больше не понравится.

Что сделала бы Эмми?

Она постаралась бы собраться. Взять ситуацию под контроль.

Пол уже не качается у меня под ногами, когда мы снова выходим в коридор. Роберт еще не вернулся. Эмми по-прежнему лежит на том же месте, маленькая и неподвижная. Мне ужасно тяжело смотреть на нее, но я заставляю себя приблизиться.

Я и Макс располагаемся по обе стороны от мертвого тела и как бы выполняем некий ритуал. Я разворачиваю простыню, а он распрямляет Эмми руки и ноги.